Жюль Лермина - Сто тысяч франков в награду
— Все, что вы сказали, — правда.
— Негодяй! — вскрикнул граф.
Давид протянул по направлению к нему руку:
— Да, учитель осмелился любить свою ученицу. Да, страсть завладела всем моим существом, но честью, жизнью, головой этой бедной девушки, погибшей сегодня, клянусь, что у меня никогда не было никакой дурной мысли! Клянусь, что ни одним словом я не выдал своей тайны. Да, я страдал, я плакал, но в душе всегда хранил память о вашей доброте, граф. Я слишком ясно сознавал свое ничтожество и хорошо понимал, что мадемуазель Элен принадлежит тому, кто спас ей жизнь и сделал счастливой. Это и заставило замолчать мое сердце и лишило его всякой надежды. Может быть, я плохо скрывал свои чувства и тем самым дал вам теперь повод подозревать меня, но, клянусь, никогда ни одна преступная мысль не коснулась моих чистых помыслов. Разве безответная и безнадежная любовь — это преступление? Разве нельзя быть несчастным, не будучи преступником?
Бедного музыканта душили слезы. Пока он говорил, Мэри-Энн, приоткрыв дверь, принялась делать матросу Лантюру какие-то таинственные знаки, и он поспешил подойти к ней.
— Я думаю, что нашла средство уличить виновного, — сказала ему шепотом гувернантка.
— Неужели у вас есть возможность доказать, что он совершил убийство? — спросил матрос, подозрения которого тотчас превратились в уверенность, и он вышел с Мэри-Энн.
Тирселен продолжал допрос. Давид признался, что после брачной церемонии не нашел в себе достаточно мужества, чтобы присоединиться к толпе, приносящей молодым поздравления. Но то была не ревность, а отчаяние… Куда же он пошел? Кто его видел? Этого он решительно не знал. Давил помнил только то, что каким-то образом все же оказался у павильона. Там он остановился и стал смотреть на закрытые окна. Вдруг он услышал выстрел, но принял его за изъявление радости, ведь в крестьянских обычаях стрельба играет не последнюю роль на праздниках. Наконец, немного успокоившись, он собирался вернуться в замок, как вдруг на него набросились крестьяне, от которых он узнал о случившемся. Вот и все, что мог рассказать Давид.
Пока он говорил, его не раз перебивали, и даже граф Керу, поддавшись общему настроению, стал подозревать Давида.
— Убийца! — вскрикнул он.
— Да, убийца! Это он ее убил! — повторил чей-то голос из толпы. — И вот тому доказательство!
И Лантюр с какой-то бумагой в руке стал протискиваться через толпу, чтобы приблизиться к столу.
— Он, понимаешь ли, изображает мученика… Он никогда не имел дурной мысли… Как бы не так! Вот, возьмите и прочтите, господин мэр.
Давид с удивлением посмотрел на бумагу, которую Лантюр передавал мэру. Очевидно, что это было письмо. Заломы на бумаге указывали на то, что раньше оно лежало в конверте.
— Что это такое? — спросил Керу.
Мэр жестом попросил графа подождать и стал читать письмо про себя. Дойдя до конца, господин Тирселен спросил у Лантюра:
— Любезный, каким образом это письмо попало к вам и где вы его нашли?
— Я вам сейчас все расскажу, господин мэр. Видите ли, сразу обо всем не подумаешь, но, к счастью, есть люди, которые не теряют головы. Итак, мадам Мэри-Энн говорит мне: «Послушай, Лантюр, а что, если нам сходить в его комнату? Может, мы там что-нибудь и найдем…»
— Действительно! — воскликнул Губерт. — А я и не подумал…
— Я тоже, — продолжал Лантюр. — И вот, мы поднялись по лестнице. Комната музыканта наверху, на втором этаже. Он не ожидал, что его заподозрят, и даже комнату не запер. Мы вошли. Сначала ничего дельного не попадалось, только книги и бумаги, карты какие-то с длинными штрихами и точками, ну точно дьявольские письмена… «Никаких доказательств», — сказала мадам Мэри-Энн. Мы продолжали переворачивать бумаги и уже хотели отказаться от этой затеи… Я все говорю «мы», но это мадам Мэри-Энн… Ну это все равно. Вдруг я заметил на камине увядший букет. Я взял его в руки, и что же? Из него, сложенная вчетверо, выпала записка… Я показал ее мадам Мэри-Энн, а она как вскрикнет: «Это же почерк бедной девушки!» Я хоть и не очень силен в грамоте, а все-таки знаю почерк мадемуазель Элен, так как носил письма на почту. «Что там в записке?» — спросил я. Но мадам Мэри-Энн только охала да ахала. Наконец она сказала: «Больше искать не надо, у нас есть доказательство!» И я тут же пустился бежать вниз… Так что там, господин мэр?
Лантюр так торопился все высказать, что его трудно было понять.
— Граф, я прошу вас выслушать меня спокойно, — начал мэр. — Да, этот матрос был прав. Записка представляет дело совсем в другом свете.
— Это записка действительно от мадемуазель Савернье? — спросил граф.
— Да, от мадемуазель Элен Савернье, — ответил мэр.
— И кому же она адресована?
— Хотя имени в ней не упоминается, но, судя по смыслу, оно написано господину Давиду. Мадемуазель Элен отвечала ему с твердостью, делающей честь…
— Но это ложь! — закричал музыкант. — Я никогда не получал этого письма. Элен никогда не писала мне.
— К несчастью, — иронично произнес мэр, — я вынужден с вами не согласиться. Я прочту вам письмо, и вы сразу же все вспомните.
— Это подстроено! Я в ловушке! — возмутился Давид, выпрямившись. — Неужели меня окружают одни клеветники и непримиримые враги?
— Ну, полно глумиться над нами! — одернул его Лантюр. — Или я заставлю тебя молчать!
Но бригадир уже схватил Давида за руку и прошептал:
— Потерпите, молодой человек, потерпите!
— Я зачитываю, — сказал мэр и поправил очки на носу. — «Сообщаю вам о том, что я больше не собираюсь хранить молчание, к которому себя принуждала. Но в последний раз я все же попытаюсь прекратить ваши преследования, оскорбительные не только для меня, но и для человека, имя которого я буду носить, к которому и вы должны питать огромное уважение…»
— Разве это письмо было адресовано не вам, господин Давид? — поинтересовался мэр не без издевки в голосе и укоризненно посмотрел на музыканта.
— Нет! Тысячу раз нет! — вскрикнул Давид.
— В таком случае я продолжаю: «Я всей душой люблю графа Керу и никакие просьбы и угрозы не заставят меня отклониться от того прямого пути, который я избрала. Признаюсь, что мне было бы очень больно потревожить такого доброго и честного человека, а главное — поколебать то слепое доверие, с которым он относится к вам. Но если и в эти торжественные минуты вы не вспомните о своем долге, я буду просить помощи и покровительства того, чей авторитет вы не можете не признавать. Пусть даже ему придется выгнать вас из дома, который он по доброте своей сделал вашим и уважать который вы отказываетесь».
— Негодяй! — выкрикнул граф Керу, замахнувшись на Давида.
Молодой человек и не думал уклоняться, но господин Равер успел остановить руку графа.
— Этот человек теперь принадлежит суду, — шепнул он.
И, обращаясь к мэру, он добавил:
— Это письмо подписано?
— Да, полным именем — Элен Савернье.
Господин Равер взял письмо из рук мэра и, показав его господину Керу, спросил:
— Вы узнаете почерк графини?
— Да, — ответил граф с надрывом в голосе.
— Вы слышите, — обратился к Давиду господин Тирселен, — письмо, которое по обязанности я должен был прочесть, писала мадемуазель Элен. Вы по-прежнему отрицаете, что оно было адресовано вам?
— Этим доказательствам, пусть и лживым, я могу противопоставить только слово честного человека, — ответил музыкант, побледневший как полотно. — Да, я клянусь, — прибавил он, возвысив голос, чтобы заглушить ропот толпы, — что мадемуазель Элен никогда не писала мне. Я никогда не давал ей повода обращаться ко мне с подобными упреками! Я никогда не получал этого письма!
— Однако его нашли у вас!
— Почему обыск не произвели в моем присутствии? — спросил несчастный, мысли которого начали путаться.
— Негодяй! — воскликнул граф Керу. — Ты осмеливаешься утверждать, что Лантюр, мой старый слуга, и Мэри-Энн, преданность которой не вызывает сомнений, солгали?
— Я солгал? Лантюр солгал?! — вскрикнул матрос, сжимая кулаки.
— Я не обвиняю, — ответил Давид спокойно и твердо. — Я всего лишь защищаюсь…
— А этот букет! — прервала его Мэри-Энн, указывая на связку сухих цветов. — Вы станете отрицать, что он принадлежал Элен?
Давид смутился.
— Я поклялся ничего не скрывать, — сказал он менее уверенным тоном. — На празднике в Клер-Фонтен этот букет действительно был в руках у мадемуазель Элен. Возвращаясь в замок, она, видимо, обронила его в парке, а я позволил себе, быть может и не имея на то права, поднять букет и сохранить как святыню.
— Довольно! — оборвал его граф Керу. — Убил, так еще и святотатствует! Прекратите это!
Давид порывисто ответил:
— Я уважаю вашу скорбь, граф, но отвергаю несправедливо возводимые на меня обвинения. Убийство совершено, но даже под ножом я буду утверждать, что его совершил не я.
